В. С. Барашенков    

Закончив университет, я несколько лет работал в Обнинске, в институте с интригующим названием <<Объект "В" МВД СССР>>. Занимался расчетами реакторов, а «в свободное от работы время» вместе с Д. И. Блохинцевым - он был моим научным руководителем - изучал следствия теории, в которой частицы движутся быстрее света. Однажды душным июльским вечером Д. И. пригласил меня к себе домой, в большой двухэтажный коттедж в глубине соснового бора. Я только что защитил кандидатскую диссертацию и готовился рассчитывать калифорниевые запалы к различным взрывающимся штукам (была такая идея) и с ходу начал рассказывать Д. И., как я предполагаю это делать. Однако он остановил меня:
     - Давайте подумаем, как рассчитать другие взрывы - при стоновениях сверхбыстрых элементарных частиц. - И, посмотрев на мой удивленно раскрывшийся рот, пояснил: - Я, видимо, перейду работать в Дубну, на ускорители. Поедемте со мной - там есть, где продолжить наши упражнения со сверхсветовыми частицами! И вот первая задача Вам: придумайте способ расчета множественного рождения частиц в протон-протонных соударениях при 10 ГэВ. В Дубне запускают такой ускоритель. Там два моих дипломника - Барбашов и Бубелев. Вы их знаете. Будет группа - все на "б"!
    Осенью я переехал в Дубну. Когда грузовичок-полуторка с моим убогим скарбом (за 5 лет работы в Обнинске кое-что все же накопилось) остановился на перекрестке возле пожарной части, первое, что я увидел, два теоретика, Митя Ширков и Борис Медведев (я называю их по-старому, хотя теперь это солидные, известные ученые), идут посреди улицы Жолио-Кюри и несут на головах большой стол.
    - Что это? — задал я довольно глупый вопрос.
    - Средство производства, не видишь?!- резонно ответил, выглнув из-под стола, Ширков.
    - Для теоретика стол - первое дело. Сам знаешь: положил лист бумаги, закрыл рот - и все думают, что ты уже творишь! - уточнил Медведев. Следующим человеком, которого я встретил, был мой обнинский знакомый - профессор Позе. Мы жили в одном доме и одно время я помогал ему разбирать часть архива Гейзенберга, каким-то образом попавшую в сейфы <<Объекта В>>. Вечером я был у него дома, и он ввел меня в курс дубненских дел и отношений.
    Честно признаться, после многоэтажного светлого Обнинска Дубна мне не понравилась : большинство домов двухэтажные, с подслеповатыми окнами, и кругом скучные, серо-зеленые, сырые от дождя заборы. Весь поселок в заборах! Рядом с новым, уже трехэтажным домом, где я поселился, болото с кустиками клюквы и унылым белесым туманом по утрам. Разве сравнишь с березовыми холмами Обнинска!
    Но все компенсировали работа и люди. В Обнинске тоже было много интересных, умных людей, но мешало межполосье секретности. Зачастую я не знал, что делается даже в соседней комнате. Все время настороже как бы не сказать или не спросить чего-нибудь лишнего. А тут тебе ни критмасс, ни «разгонок», ни зон поражения! Мезоны, антинуклоны, перенор- мировка и ренормгруппа... И говорить можно в полный голос и на работе, и на улице.
    Разве можно забыть беседы с Моисеем Александровичем Марковым по дороге от ЛВЭ до его коттеджа? Не обращая внимания на двадцатилетнюю разницу в возрасте, М.А. с юмором рассказывал веселые истории, случившиеся с ним и И.М.Франком (они были сокурсниками), увлеченно рассказывал о расчетах взаимодействий нейтрино и K- мезонов. От него я впервые услышал поразившую меня идею о полузамкнутых мирах фридмонах, изнутри космически огромных, а снаружи маленьких, как элементарные частицы. А раздумчивые, с паузами, рассуждения Михаила Григорьевича Мещерякова во время долгих прогулок по тропинке вдоль берега Волги до ратминской церквушки и обратно... « Теоретические трепы », которые по вечерам в домашнем кабинете устраивал со своими сотрудниками директор института Д.И. Блохинцев: физика и искусство, математика и философия... В университете я учил философию, но только на этих «трепах» понял, насколько важна и интересна эта наука.
    Иногда, в запале спора, я переходил на выражения " чепуха, бред!". Д.И. хмурился и останавливал:
     - Если будешь продолжать в том же духе, давай расходиться. Свое мнение высказывай, но других не дави!
    Он умел терпеливо выслушать любую, самую экзотическую гипотезу, а затем ставил все на свои места одной-двумя остроумными фразами, которые еще долго передавались из уст в уста и входили в дубненский фольклор... С К.Д. Толстовым я познакомился еще в университете, на экзамене по физике нейтронов. В то время я только начал работать у М.А. Маркова и запоем, что называется, днем и ночью штудировал книгу Венцеля по теории поля. На другие предметы времени просто не хватало, и на экзамен «по нейтронам» я пришел с некоторой дрожью в коленках. Один из экзаменаторов обращал на себя внимание - голый блестящий череп и лицо с глубокими рубцами - видимо, фронтовик. Студенты его обходили, а он спокойно читал книгу."Повесть о первой любви,или Дикая собака Динго",- прочитал я ее название и сразу забыл об изуродованном лице. Получил пятерку. И обрадовался, встретив этого человека в Дубне. Мы работали вместе почти 40 лет. Внутриядерные каскады (сначала их никто не хотел признавать), электрояд, совместные походы в лес за грибами... Удивительный был человек, с необыкновенным внутренним чутьем. Объяснял непонятно, писал часто путанно, но в спорах, как правило, удивительным образом оказывался прав.
    Забавно было наблюдать, как он спорил с М.И. Подгорецким. Михаил Исаакович спокойно, не повышая голоса, давил логикой. К.Д. переходил на «высокий градус», краснел и старался опровергнуть оппонента с помощью численных прикидок «исходя из физического смысла». Два выдающихся человека с различными стилями мышления!
    Колоритнейшей фигурой был административный директор института В.Н.Сергиенко. Еще из тех, кто верил, что «нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики». Раз нужно-потери не в счет. Говорили, что он «ногой открывает двери самых высоких кабинетов». Казалось, законы для него не писаны: захочет - поможет, не захочет - убейся, ничего не получишь! Чтобы поднять дисциплину, он в начале рабочего дня вставал у входа в административный корпус и приветствовал каждого входящего пожатием руки. Попробуй опоздать в таких условиях! Жизнь интернационального коллектива часто преподносила совершенно неожиданные проблемы. Одной из них стали русские бранные слова. Плохо знавшие русский язык иностранные специалисты слышали их на улице, в гостинице, иногда от своих рассердившихся коллег и тоже начинали ими пользоваться, не понимая точного смысла и создавая порой совершенно потрясающие ситуации. Так, одна из сотрудниц моей группы, увидев весенним солнечным днем копающегося в снегу малыша, в совершенном восторге подняла его высоко вверх и громко заявила ошарашенной мамаше:
    - Ах, какая прелестная маленькая сволочь!..
Только что приехавший в мою группу немецкий физик пожелал сразу же выступить на семинаре.
    - Не знаю, что это за человек - сказал мне Д.И . - Давайте сначала послушаем его в моем кабинете. Так и сделали.
    - Ну, я думаю, все в порядке,- резюмировал Д.И. И мимоходом добавил: - Только последний раздел опустите - это х...ня!
Через несколько дней на семинаре докладчик толково рассказал суть дела, а потом вдруг добавил:
    - Я еще хотел рассказать..., - тут он назвал один из абстрактных разделов теории поля, - но профессор Блохинцев сказал, что это х...ня. Зал замер. Лица покраснели, щеки надулись, готовые вот-вот лопнуть от сдерживаемого смеха. Женщины потупили взоры...
    - Да, велик и могуч русский язык! - нашелся Д.И., и под оглушительный хохот ничего не понимающий докладчик сел на свое место. После этого случая Д.И. собрал часть своих сотрудников и серьезно сказал:
    - Объясните своим знакомым смысл того, что пишется у нас на заборах.
    - Улыбнувшись, добавил: - Считайте, что это входит в инструктаж по технике безопасности!
    Особенностью юного института был его климат. Доброжелательный, по-настоящему демократичный, когда любой научный сотрудник мог прийти на Ученый совет института и выступить. И это было заурядным делом, хотя теперь я отдаю себе отчет в том, что многие мои выступления и реплики были не слишком умными.
    В конце 50-х годов такая демократия была делом совершенно нетривиальным. А если учесть и богатую библиотеку, внимание которой уделяли директора всех лабораторий, то наш институт был примером не только для большинства советских, но и для институтов других стран-участниц. Для всех нас это было окно на Запад. И хотя следившие «за порядком» товарищи перед поездками на конференции внушали нам: «Раз контактов с иностранцами (имелись в виду западные, конечно) не избежать, будьте предельно осторожны», мы могли говорить и читать несравненно более свободно, чем сотрудники других институтов.
    Да и на Западе к нам постепенно стали относиться с доверием. Когда в первый раз я вместе с Н.Н. Боголюбовым был в США, куда бы мы ни шли, за нами неотступно следовала машина с двумя серьезными мужчинами на переднем сидении. А через несколько лет я один гулял по улицам Нью-Йорка и никому до меня не было дела...
    Когда речь заходит о событиях 40-летней давности, нельзя не вспомнить об институтском Доме ученых. Это был Центр. Достопримечательность и наша гордость. Мы непременно туда водили наших коллег, приезжавших к нам из других институтов. Сколько артистов, писателей, редакций журналов побывало в его стенах! Теперь там нечего делать. Показывают серые, похожие один на другой американские фильмы - как один бесконечный сериал... То ли жизнь стала иная, то ли мы постарели... Видимо, всему свое время. Как сказал один юморист: жизнь такова, какова она есть, и больше никакова!

Еженедельник "Дубна: наука, содружество, прогресс". 1996