В. А. Щеголев

ПОМНЮ, когда мы жили в Свердловске и я был первоклашкой, я иногда тайком плакал по ночам. От окружавшего нас горя военного лихолетья, от нужды, от постоянного ощущения голода и, просто, от жалости к себе. Вспоминалась счастливая довоенная жизнь.

Отец однажды услышал мои всхлипы. "Ну, что ты, сынок? Все будет хорошо. Вырастешь большим, станешь знаменитым ученым, сделаешь большое открытие. И услышав об этом, старый профессор подойдет к тебе, обнимет и заплачет". Эта неприхотливая сказка зарубилась в моем детском подсознании и, возможно, как-то повлияла на мои устремления. Удивительно, но пророчество отца свершилось. Приблизительно все так и случилось. Только сентиментального профессора не было. Как важно для детской души участливое родительское слово! Часто ли мы обращаемся с ним к нашим детям и внукам? Повлияла на мой выбор, но тоже подсознательно, одна книга американского автора, которую я прочел в старших классах. Не помню имени автора и какого-то пресного русского названия, по-английски оно было "Live with lightning" - буквально "Живи с молнией". (Автор романа - американский ученый и писатель Митчел Уилсон, автор книг о выдающихся ученых США - прим. ред.) Речь в ней шла о судьбе молодого физика, чернорабочего науки, своими руками что-то создававшего и исследовавшего, сгоравшего от страсти узнать еще не постигнутое.

В те времена ядерная физика переживала пору романтического расцвета с привлекательным флером секретности. Из лона физмеха (физико-механический факультет Ленинградского политеха - прим. ред.) вышли почти все будущие столпы российской атомной науки. Все это подогревало молодое воображение. Но учился я в институте средне. Как быстро выяснилось, моя школьная математическая подготовка оказалась довольно слабой... На старших курсах, когда пошли практические дисциплины и мы приблизились непосредственно к экспериментальным работам, дела мои улучшились и обо мне было составлено мнение как о будущем перспективном специалисте. Поэтому я и попал в число рекомендованных посланцам знаменитого Флерова, набиравшего молодую команду физиков для нового дела...

Завербованный во флеровскую команду, я делал диплом в Институте атомной энергии. Тогда он был более известен под названием ЛИПАН - Лаборатория измерительных приборов Академии наук... Руководителем ЛИПАНа, как впрочем, и всей советской атомной программы, был Игорь Васильевич Курчатов, наш легендарный физик. Выдающаяся роль этого ученого в истории нашей страны общеизвестна. Я хочу описать только мои личные впечатления об этом человеке. Комната, в которой я работал, располагалась на том же этаже главного здания, что и его кабинет. Поэтому встречи были неизбежны. Курчатов имел прозвище "Борода", его так называли все и всегда, за исключением случаев личного с ним общения. Это прозвище символизировало некую солидность, надежность, мужицкую крепость, хотя сама курчатовская борода выглядела вблизи довольно жидковатой. Он был грузен, высокого роста, с царской осанкой, в руках суковатая палка, и от него исходила какая-то мощная властная сила. Портрет Ивана Грозного можно было бы без колебаний писать с него.

Наши встречи происходили чаще всего на лестнице, по которой я сбегал молодым галопом, а он, передыхая на каждой площадке, медленно поднимался. "Здравствуйте, Игорь Васильевич!" - приветствовал я его, а в ответ слышал громоподобное "Добрый день!". Этим наши контакты, естественно, и ограничивались. Правил он своей командой строго, слово его было непререкаемо. Но держался скромно, не подчеркивая своего действительного величия. Появляясь на научных семинарах, он садился с краю, около двери. Но докладчик чутко реагировал на каждое его движение, боясь пропустить вопрос, который "Борода" мог задать по ходу доклада, если ему представлялось что-то неясным...

После защиты диплома Флеров оставил меня у себя. К этому времени в Дубне в Объединенном институте ядерных исследований уже была организована Лаборатория ядерных реакций, где Флеров стал директором. Здесь я и работаю доныне. Вспоминаю случай, когда я еще учился в институте. Во время одной лекции преподаватель прервался и торжественно обратился к нам: Получено важное известие. Американскими учеными синтезирован 101-й элемент таблицы Менделеева. Идентификация проведена всего по девяти атомам. В честь нашего великого соотечественника 101-й элемент назван менделевием. Тогда это казалось непостижимой фантастикой. Мог ли я подумать в тот момент, что всего через несколько лет эта фантастика станет для меня повседневной реальностью.

МОИМИ коллегами были Женя Донец, наш лидер, и Витя Ермаков, химик. Несколько слов о них. Женя - это физик от бога. Меня всегда поражала его способность проникнуть в суть явления. Иногда казалось, что он своим воображением превращался в атом, который мы намеревались получить, и проникался ощущениями этого атома, его реакциями на среду и окружающие воздействия. Эта способность во многом помогала нам найти верное решение. Потом Женя уйдет из ЛЯР, не поладив с Флеровым, займется физикой плазмы и сделает важное изобретение, получившее в научной литературе название источник Донца.

Витя Ермаков - очень талантливый химик. Его результаты по химии трансуранов, на которые мы тогда смотрели как на что-то само собой разумеющееся, не могли потом повторить целые институты. На его примере я убедился, что химия не столько наука, сколько искусство. Свои уникальные достижения он объяснял просто - нужно мыть посуду как положено. Он был непоколебимо убежден, что все неудачи в химии от грязной посуды. Мыл он ее сам, не доверяя лаборантам, по несколько раз, с хромпиком, и запирал в шкаф. Витя тоже уйдет от нас. После гибели жены он переехал в Мелекес (ныне Димитровград), работал в крупном радиохимическом центре. Его жизнь трагически оборвалась в январе 2004-го.

В 1963 году нам было поручено Г. Н. Флеровым синтезировать 102-й элемент, что и было успешно осуществлено. Трудно описать душевный подъем, с которым мы делали эту работу. Работали иногда по 36 часов кряду, не выходя из лаборатории. Подлинное вдохновение. Чарующее сознание того, что сейчас ты увидишь первым то, что никто никогда не видел. Молодой задор (утрем нос чванливым американцам!). Досада на случавшиеся неудачи. Сомнения, а правильно ли ты все сделал. И радость победы! Это был клубок чувств и страсти.

ЗА ВРЕМЯ работы в Дубне я не только стал профессионалом в своем деле, но и приобрел бесценный человеческий опыт.

Благодаря международному статусу нашего Института, мы имели возможность не только довольно часто выезжать в научные центры других стран и на конференции, но и работать бок о бок с людьми разных национальностей. В секторе, которым я руководил, были поляки, венгры, болгары, корейцы... Мы поддерживали близкие контакты с учеными всех европейских стран. Для меня это было школой практического интернационализма. Я убедился, что при всей индивидуальности черт национального характера люди одинаковы. У них одни и те же житейские заботы, сходные устремления и жизненные цели, общие оценки смысла человеческого бытия. В то же время они весьма чутки к тому, что называется национальным самосознанием, и нужно быть очень тактичным и предупредительным, чтобы не обидеть их неосторожным словом или репликой.

Нам, оияйцам, повезло среди первых подлезть под железный занавес, причем за границу ездили не только начальство, но и простые смертные. Поначалу западники относились к нам настороженно, но по мере более тесного общения у них созрело мнение, что русские-то, вроде, нормальные люди.

Я убежден, что при всех различиях национальных особенностей, политического строя и образа жизни в мире образовалось некое братство ученых со своим неписаным уставом, этическими нормами, традициями взаимовыручки. Это не мешает нам схлестываться в научных дискуссиях и спорах о приоритете, но человечья суть остается в основе наших взаимоотношений. Особенно это проявляется, когда мы собираемся на международных конференциях. Надо сказать, что на них русские пользуются повышенным вниманием. Наши работы отличаются остротой ума, изобретательностью и выдумкой, нестандартностью подходов, что, несомненно, привлекает. Я думаю, что эти особенности проистекают из того, что для нас занятие наукой - более служение, чем ремесло, мы больше вкладываем в него вдохновения, воображения и таланта. Все это порождает уважение не только к нам, русским ученым, но и к русскому народу вообще.

Расскажу один примечательный эпизод. При проведении конференций в Дубне практически обязательной частью культурной программы является экскурсия в Сергиев Посад... Так вот, во время одной из таких поездок перед нашим автобусом на гололеде развернуло поперек дороги "Камаз", загруженный бетонными плитами. Он безуспешно буксовал в кювете, и движение по трассе было перекрыто. На счастье подвернулся тракторишка "Беларусь", который принялся выручать беспомощного гиганта. Казалось, что это совершенно безнадежное намерение. Но он суетился вокруг него, подталкивал с одного бока, с другого, подкапывал, тащил, разворачивал. Весь наш автобус завороженно следил за этой муравьиной работой и, когда малец справился наконец, раздались восторженные возгласы. Мне запомнился один: "Если у этого народа есть такие люди, ему ничего не страшно".

Непременной частью неформального общения на конференциях является выслушивание свежих русских анекдотов - это гвоздь программы. У самих европейцев и американцев, на мой взгляд, юмор хромает. Какой-то он у них пресный, картофельный, без сольцы (и юмор у них безобразный, как пел Высоцкий). А наш воспринимают с восторгом.

В нашей среде возникла атмосфера доверительности без боязни, что сказанное будет истолковано предосудительным образом, и общение проходит без оглядки на зигзаги политической конъюнктуры.

ОДНО время членом Института был Китай, и китайская община в Дубне была довольно многочисленной. В 60-е годы, как известно, отношения между нашими странами были вдрызг испорчены, и это не могло не аукнуться в Дубне. Однажды китайцы устроили прием в честь своей очередной годовщины. Но по партийным каналам до сведения русских сотрудников было доведено указание не принимать приглашения. В нашей группе работал китаец Э Вэй Вэнь, и мы такое приглашение, естественно, получили. Как раз в назначенный вечер у нас проводился эксперимент, и мы имели вполне благопристойный повод для отказа. Но не попасть на китайскую вечеринку было обидно. Улучив момент, когда эксперимент мог идти без нашего активного вмешательства, мы обратились к нашему коллеге: "Вэнь, давай сгоняй в Дом ученых, принеси что-нибудь пожрать с вашего банкета". Он так обрадовался, приволок бутылку ханжи, черные яйца, маринованный папоротник и прочую китайскую снедь. Так что своего мы не упустили.

Китайская община держалась под строгим идеологическим контролем. Чтобы избежать оппортунистической заразы, им запрещалось ходить на советские культурные мероприятия, посещать кино или театры. По воскресеньям днем они организованно вместе с семьями собирались в Доме ученых, зубрили свои цитатники и смотрели фильмы про Мао. Как-то из любопытства я забрел к ним и будто снова окунулся в атмосферу пережитых сталинских времен. Жалко стало бедняг. Однажды из озорства я решил пригласить одного китайца (фамилию его даже здесь неприлично написать по-русски, поэтому звали его Саша) на французскую фривольную кинокомедию "Бабетта идет на войну" с участием Бриджит Бардо. Саша долго мялся, но китайская церемонная вежливость не позволяла ему отказать мне, тем более, что билет для него у меня уже был. В условленный час я встретил его около кинотеатра, но, увидев меня, он приложил палец к губам. Я все понял и стал дожидаться его около контролера. Буквально в последний момент он стремглав юркнул в уже темный зал. Боже мой, как же он хохотал во время фильма! Я не знал, куда смотреть - на экран или на него. Вот так мною была совершена идеологическая диверсия против подданного КНР.

О ДОВЕРИТЕЛЬНОСТИ наших отношений с иностранцами свидетельствуют и такие примеры. Виктор Малиновский в романтической экзальтации, присущей полякам, рассказывал мне о польском движении "Солидарность", когда у нас в стране к нему относились подозрительно, а потом он же с горечью говорил, как в это движение, почуяв аромат власти, полезли всякие проходимцы. Болгарин Спиров поведал о глупейшей компании, проводимой у него в стране по оболгариванию тамошних турок с насильственной заменой турецких имен на славянские. После воссоединения Германии восточные немцы не раз жаловались нам на дискриминацию со стороны западных немцев. Нынешними нашими порядками особенно возмущаются пылкие французы: "Ребята, как вы можете терпеть такое! Да мы бы разнесли такую власть в момент". Немец Манфред Данцигер рассказал, как он отдыхал с семьей в Ницце и однажды за соседним столиком в ресторане оказался новый русский: "Ну, ты знаешь, как немцы дают чаевые. Посчитают до пфеннига, чтобы было не больше десяти процентов, и официант доволен. А этот запустил руку в карман и, сколько лапа захватила, столько мятых бумажек и бросил на тарелку. Зная, как вы тут бедствуете, мне захотелось подойти к нему и дать в морду".

Несколько лет у нас в отделе работал американец Василиу Вутсадакис. Грек по происхождению, он в свое время стремился попасть в страну своей мечты США, поступил в Массачусетский технологический институт в Бостоне и после окончания работал в компании Costar, с которой мы сотрудничали. Эта компания и направила его к нам для осуществления оперативного взаимодействия. Вася полностью вписался в нашу жизнь, освоил прекрасно русский язык и возвращаться в США не спешил, несмотря на то, что совсем недавно заполучил долгожданное американское гражданство. На мой вопрос: "Почему?" - он ответил: "Знаешь, конечно, в Америке жизнь побогаче, но здесь люди лучше и интереснее".

Из контактов с западными людьми я вынес одно впечатление. То, что у них называется свободой, имеет, по моему мнению, несколько декларативный характер. На самом деле, по крайней мере, в знакомой мне научной среде, у них существует строгая иерархия, подкрепленная неписаным этикетом, задающим правила взаимоотношений между выше- и нижестоящими. Но при этом отсутствует какое-либо заискивание или подобострастие со стороны низших или высокомерие и пренебрежение со стороны высших (в противоположность российскому ты начальник - я дурак, я начальник - ты дурак). И хотя уважение к человеческому достоинству соблюдается обеими сторонами, все же определенная скованность и зависимость подчиненных имеет место.

Как-то я поинтересовался у моего старого приятеля француза Мишеля Юссонуа, где он опубликовал известный мне результат, на что он ответил: Уже год моя статья лежит у шефа на столе, а он и не подписывает, и со мной ни слова. - А ты что же, пнуть его не можешь? - Да, ты что?! Это только у вас такое возможно. Действительно, надерзить начальству или возразить против его решения у них считается немыслимым. Я думаю, что между понятиями западная свобода и русская воля еще долго не будет достигнут знак равенства, если вообще когда-нибудь такое возможно. Но мне кажется, что они завидуют этой нашей воле и она для них заманчива и привлекательна...