Среди обыденной суеты быстротекущей жизни не замечаешь тех огромных изменений, которые накопились за 55 лет работы в Дубне. Для того, чтобы понять всю грандиозность перемен нужно отрешиться от повседневности и оглянуться назад. И если сделаешь это, то станет предельно ясно: ничто, почти ничто, не осталось без изменений. Бывший рабочий поселок, куда впервые приехал,  и деревня Ново-Иваньково стали единым городом Дубна. Гидротехническая Лаборатория превратилась в ЛЯП ОИЯИ. Поразительно изменилась наша наука.  Изменились берега Волги. Даже в небе зажигаются новые звезды. Разве что извечные законы сохранения, открытые еще великим Ломоносовым, да трели соловья в ближайшей роще остаются прежними. И остается память, память о былом и  дорогих нашему сердцу людях.

     Для меня Дубна началась в 1951 году, когда я и четыре моих однокашника  И.Взоров, В.Зрелов, В.Сатаров, В.Сидоров приехали сюда  делать дипломные работы. Добираться до закрытого тогда поселка надо было с пересадкой на автобус Лаборатории в Дмитрове. При въезде в Ново-Иваньково был шлагбаум; часовой заглядывал в автобус и затем пропускал его. Поселили нас в одной комнате самой первой гостиницы поселка, что нас вполне устраивало, так как продолжило наше совместное проживание – мы и раньше жили вместе в общежитии Московского Механического Института (ММИ, ныне МИФИ) на улице Зацепа напротив Павелецкого вокзала.

       В Лаборатории нас поделили между сектором М.Г.Мещерякова (бывшим в ту пору директором и первым лицом в поселке, без него, например,  не начиналась демонстрация художественных кинофильмов, и все терпеливо ждали, если он опаздывал) и сектором его заместителя В.П.Джелепова. Я и Валя Сатаров попали к последнему. 

    Это было незабываемое время  беспредельного энтузиазма. Мы включились в одни из  самых  первых  экспериментов  на крупнейшем тогда в мире ускорителе - синхроциклотроне на 480 МэВ.

     Чтобы дух того времени был более понятен, давайте вернемся еще на несколько лет назад - к 1946 г. В этом году независимо друг от друга произошли два неравноценных, но важных для нас события. Упомянутые выше 5 молодых ребят, окончив Владимирский Авиамеханический Техникум, поступили на Инженерно-Физический факультет ММИ.  В том же году, в августе, правительством принимается решение о строительстве синхроциклотрона. Говорят, что место для него обозначил на карте Берия. Удивительно, но факт: всего через 3 года - в 1949  состоялся пуск этого ускорителя. В самом деле,  это же были первые послевоенные годы, вся западная часть страны была в руинах, и  такие  средства  и  силы государства вкладывались в развитие нашей науки. С позиции нынешнего дня все это кажется просто невероятным. Конечно, большинство тяжелых строительных работ выполнялось   заключенными, все было построено буквально на их костях, об этом забывать нельзя.   И в Ново-Иванькове был соответствующий лагерь.  Но все же не этот фактор был решающим. Разработать и запустить уникальную базовую установку целого научного института - не простая задача.  Для этого потребовался огромный труд когорты выдающихся ученых страны, их организационный талант, а также труд проектантов и инженеров необычного производства. Все, естественно, не могло возникнуть на пустом месте. И действительно, опыт строительства небольших циклотронов в стране к тому  времени уже был, но это другая история.

     И еще один пример темпов строительства тех лет: в 1952 г. началась реконструкция  нашего ускорителя с целью увеличить его энергию до 680 МэВ, и всего через год (!)  начались эксперименты на новой, рекордной  энергии.

     Несмотря на закрытость экспериментальной программы, лабораторный семинар представлял собой открытую  научную дискуссию приезжавших из Москвы ученых и местного  коллектива, включая и нас дипломников. А какие это были удивительные встречи. Вот пример списка участников одного из семинаров (однако этот семинар мог быть и в ЛИП АН СССР) 1950 г, ксерокопию которого мне когда-то любезно подарил Л.И.Лапидус: Курчатов, Семенов, Зельдович,  Компанеец, Мещеряков, Смородинский, Ландау, Мигдал, Померанчук, Флеров, Казаринов, Головин, Григорьев, Петров, Алиханов, Селиванов, Сороко,  Джелепов,  Честной, Козодаев  и  др. Некоторые подписи неразборчивы, всего - 41 человек. Такие вот имена. Семинары вызывали неподдельный интерес и дискуссии, а теоретики выступали так, что все собравшиеся понимали суть проблемы. Все это вместе взятое не могло не зарядить нас, совсем еще зеленых, и гордостью за общие достижения и желанием не пожалеть сил для успехов начатого дела…

    Но вернемся к нашим студентам в 1951 год. Мне, считаю, здорово повезло: я немного увлекался   электроникой   и   вот,  попал  к  Ю.М.Казаринову, имевшему образование радиофизика и под  руководством В.П.Джелепова, ставившего эксперименты с использованием  электронных методов регистрации частиц в пучке нейтронов. Повезло и по многим другим причинам. Главное - это добрые человеческие отношения и преданность делу всех сотрудников Лаборатории, работавших в то время, что совпадало и с моими понятиями. Просто нас всех так воспитали. Сейчас, во всяком случае, другие времена и отношение и к физике и к научным кадрам в нашей стране совершенно другое. Мы стали балластом в  бюджете России, попросту никому не нужны. А тогда: "…ради этих результатов стоило строить ускоритель..." – я только что процитировал слова И.Я.Померанчука - известного всему  миру российского теоретика - сказанные им после доклада Ю.М.Казаринова на семинаре о новых, полученных им и В.П.Джелеповым,  данных  об  упругом рассеянии нейтронов на протонах. В такой команде стоило поработать.

    Наверное, не лишено смысла напомнить,  каким искусством должен был обладать физик-экспериментатор того времени, чтобы добыть данные, о которых только что шла речь. Сейчас, например, быстрые фотоэлектронные умножители (ФЭУ) используются практически в любой установке работающей на ускорителе, а тогда их еще не было в природе, ЭВМ же заменяла логарифмическая линейка. А регистрирующую аппаратуру  приходилось размещать в тяжелейших фоновых условиях. И вот Ю.М.Казаринов научился собирать своими  руками  пропорциональные  счетчики  с толщиной  нити 5 мкм, разработал широкополосные усилители к ним и быстрые схемы совпадений. На основе этих счетчиков он создал ряд телескопов для регистрации заряженных частиц  с  рекордным для тех лет временным разрешением 10-7 сек. Здесь было чему поучится.. Принципиально метод обучения, правда, был довольно прост: бросали ребенка в реку - если научится плавать, то выплывет. Я вроде бы выплыл. Результаты моей дипломной работы - измерение спектра нейтронов - вошли затем в самые первые научные публикации Лаборатории, когда они были разрешены в 1955 г. Эти первые шаги и несколько последовавших после моего поступления на работу  - одни  из  самых  ярких   моих   жизненных впечатлений и "мои университеты". В дальнейшем, на пороге создания ОИЯИ (1955-1958гг.) мне и моим товарищам В.Киселеву, К.Оганесяну и Р.Позе (в  то  время,  в  свою очередь, моему дипломнику) захотелось уточнить эти данные, используя новую методику магнитного спектрометра. Это уже были в значительной степени самостоятельные эксперименты, как и исследования образования нейтральных мезонов нейтронами на различных ядрах. Здесь мы уже использовали ФЭУ. Самым трудным по постановке и потому хорошо запомнившимся опытом той поры был предложенный мной  эксперимент по   образованию  дейтрона  и  нейтрального  пи-мезона  при столкновении нейтрона с протоном. Так редко бывает, но в этом случае после обработки  результатов  измерений   мы   сразу   же   получили окончательные данные, в которые  не  потребовалось  вносить  никаких изменений. При сравнении полученных данных с данными Б.С.Неганова и других о схожей реакции было получено первое достоверные доказательство сохранения вектора полного изотопического спина в сильных взаимодействиях. Делали этот эксперимент В.П.Джелепов, В.С.Киселев, К.О.Оганесян и автор этих строк. Его результаты были главным «козырем» моей кандидатской диссертации.

     Образование ОИЯИ, куда кроме нашей Лаборатории вошла лаборатория ЭФЛАН со строящимся тогда под руководством В.И.Векслера  синхрофазотроном, для нас, рядовых сотрудников, прошло почти незаметно, да простят мне это все руководители и физики, вошедших  в  Институт  стран. Там, наверху был, конечно, большой шум, но  наша  жизнь  практически  не  изменилась.  Со временем, конечно, изменения стали все более и более ощутимыми, заработала растущая управленческая бюрократия, а сейчас вся научная и  финансовая  политика  ОИЯИ  определяется   и проводится в жизнь международным сообществом ученых  и  специалистов. Другая жизнь. Другие нравы. Но политика в науке совсем не моя специальность, поэтому давайте поскорее вернемся в физическую среду.

     Общая творческая атмосфера пятидесятых определялась не только энтузиазмом ближайшего окружения физиков - экспериментаторов (Казаринов, Головин, Сатаров, Селиванов, Сороко, Неганов, Сидоров, Зрелов, Взоров, Тяпкин, Суляев, Филлипов, Коренченко, Прокошкин и многие другие), а и постоянными  обсуждениями с молодыми теоретиками (Биленький, Барбашов, Лапидус, Рындин, Черников  и  др.), которые не были еще выделены  в  отдельную лабораторию. Большую роль в жизни Лаборатории играли ее ведущие ученые М.Г.Мещеряков,  В.П.Джелепов, М.С. Козодаев и, особенно, Б.М.Понтекорво. 

     Я благодарен судьбе за то, что я встретил на своем жизненном пути двух замечательных людей: В.П.Джелепова и Б.М.Понтекорво. Первый научил меня двум важным вещам - не боятся трудностей и грамотно писать научные статьи. В самых крайних, тяжелейших ситуациях я часто обращался к нему за советами и ВП (так мы его называли) никогда и ни в чем не отказывал. Часто, узнав о какой-то беде, он многим помогал без всякой просьбы. Так, например, когда у меня перед праздниками 1 мая случилось серьезное воспаление радужки глаза он и его супруга, Татьяна Николаевна, смогли устроить меня в глазную больницу в Москве. После длительного лечения я смог снова видеть. Забота такого рода была оказана ВП не только мне. Внимание к людям он считал одним из первых приоритетов своих обязанностей директора Лаборатории. Его душевная теплота и уважение проявлялось ко всем подчиненным. Помнится, например, он всех рабочих в мастерских называл по имени – отчеству.  Но, может быть, самое важное в его характере и в нашем  взаимодействии  заключалось  в  глубине  его понимания того, что именно в каждый данный момент было самым главным в нашем общем деле.

    Бруно Понтекорво очень долго настаивал на том, чтобы его звали именно так, как в Италии, а не Бруно  Максимович; и только  после многих лет  работы  в ОИЯИ он  смирился  с  этой  русской  традицией. Этот удивительнейший человек сыграл в моей жизни очень важную роль своим примером отношения к науке и к  людям.  Великолепный экспериментатор, он в то же время тонко чувствовал все нюансы  самых  последних достижений теоретической мысли и сам сделал много важнейших теоретических работ мирового класса. В наше время это очень  редкое  сочетание.  Он был поразительно прост со всеми и умел  создавать  иллюзию  равенства  во время любого разговора. Вспоминаются интереснейшие семинары с его участием. Он всегда выступал со своими самыми свежими физическими идеями или сообщениями, полученными им из-за рубежа, и таким образом поддерживал высокий уровень понимания передовых достижений нашей науки в Лаборатории и в Объединенном институте в целом. Для меня было исключительно важно дружеское внимание Бруно, когда он где-нибудь в коридоре с улыбкой спрашивал: «Что нового?» - и, выслушав ответ, тут же делился своими новостями или приглашал к себе в кабинет, чтобы объяснить что-либо подробнее у доски. Сейчас мне кажется, что все самое новое в мире физики в то время я узнавал от него. Все эти обсуждения поднимали настроение и заряжали желанием работать. Именно он и был той "затравочной массой", которая создавала атмосферу непринужденности и вечного поиска нового в нашей Лаборатории.

    Он обладал редкостным раскованным характером, постоянно шутил и устраивал всяческие мистификации. Вспоминаются единственные тогда в поселке телохранители, постоянно его сопровождавшие. Ему определенно не нравилось это сопровождение, и однажды он в шутку даже пытался оторваться от них на беговых лыжах. На какое-то время ему это удалось, но, в конце концов, он сжалился над не совсем спортивной охраной. Это были шуточки в духе Бруно.

    Я обязан Б.М.Понтекорво не только поддержкой в научной работе и при моей защите докторской диссертации, но и во многом другом, например, в науке... вождения автомобиля. Общеизвестно, что он был замечательным спортсменом: отлично играл в теннис, первым открыл для дубненцев подводное плавание и превосходно водил машину. Когда мы однажды встретились в Крыму и некоторое время путешествовали на машинах вместе, он дал мне, начинающему тогда водителю, несколько ценных советов по вождению на плохих горных дорогах. С его подачи я провел свой «Москвич» по старой каменистой горной дороге от Судака до Ялты, где на крутых подъемах приходилось переходить на первую передачу. А заканчивали мы с Диной (моей женой) этот тяжелый маршрут вообще в кромешной тьме, так что на крутых поворотах фары упирались в пустоту, и казалось, что едешь в никуда. Но, слава богу, все закончилось нормально, благо не попалось ни одной встречной машины. В Ялте мы снова встретились и еще попутешествовали немного вместе.

    Я уверен, что о его научных открытиях лучше меня еще напишут, и уже написали, другие.  Поэтому я остановился только на том, что мне близко и что сейчас в памяти не столь уж многих людей.

     Мне бесконечно жаль, что этих двух ученых – лидеров, создавших максимально демократичную атмосферу тех лет в Лаборатории нет больше с нами.    

    Что было со мной в оставшиеся годы? Много труда, постановка  новых экспериментов при помощи новой для меня методики, эксперименты в ЛВЭ на пузырьковой камере, эксперимент в ЦЕРН с помощью аналогичной аппаратуры, защита докторской о рождении и распадах «странных частиц», циклы экспериментальных работ на ускорителе ИФВЭ в Протвино с помощью электроники установки «Гиперон»  и, наконец, небольшая работа для АТЛАСа – целая жизнь. Можно было бы многое написать, но здесь мне хотелось вспомнить, в основном, свои первые шаги и о том, что было вокруг и  что сейчас в памяти немногих. И, быть может, не так уж и важно, что было потом. Важнее то,  к чему мы пришли сейчас. Культурный слой чистой науки в ОИЯИ, как и во всей России, истощается. Но и назад в эпоху партократии неохота. Ситуация тупиковая...

    И все же  хочется  верить, что, может быть, и нет оснований для полного пессимизма, и там, за горизонтом, еще никому не видимая, уже  зажглась сверхновая звезда, звезда Надежды.   

     Когда – нибудь Россия вспрянет от дурного сна.

12.09.07
Владимир Флягин